А если слон налезет на кита, кто кого переборет?

На экранах — новые похождения излюбленного героя российской детворы, Суперпутина: «Премьер-министр находит затонувшую Атлантиду». Владимир Путин посетил археологический раскоп на месте древнегреческого города Фанагория: погрузившись на дно Таманского залива, премьер тут же, на глубине около двух метров, обнаружил и поднял со дна две амфоры приблизительно VI века нашей эры.

Понятно, что смеяться над этим уже смеялки не хватает, все давно усвоили, что Владимир Путин — лучший друг детей, физкультурников, львов, орлов и куропаток. Однако мне тут видится и новое веяние: до сих пор мы имели дело с самолично потушенными пожарами, укрощенными тиграми, в общем, с Рэмбо — а тут вдруг амфоры. Прямо Индиана Джонс какой-то. Это имиджевый просчет. Он показывает, что борьба со стихией и календарь с голыми девушками исчерпали себя и больше не легитимизируют российскую власть в собственных глазах. Следовало бы объявить выговор премьерскому консультанту по понтам.

Дело в том, что умение кидать понты имеет особенную важность в обществе с разрушенными классами. В нормальном классовом обществе, описанном, например, Пэлемом Г. Вудхаузом, аристократу Берти Вустеру заказан вход в клуб «Подсобник Ганимед», куда ходит лакей Дживс: коли ты аристократ, так и сиди в своем «Клубе Трутней», нечего! В идиллическом мире Вудхауза каждый член общества может снобировать каждого; потому что дело не в том, на которой общественной полке ты лежишь, а в том, устроился ли ты на ней удобно и с достоинством. В этом основа социальной стабильности.

В России, где исторические встряски смешали и уничтожили все классы, никто не чувствует себя на своей полке, даже главный человек в стране. Единственный способ нащупать почву под ногами — кинуть понты: если кто-то захочет на твое место, ты, стало быть, сделал что-то правильно.

И тут глупее всего вступать в дискуссию: «А если слон налезет на кита, кто кого переборет?» Этот спор внутри общей иерархии ценностей быстро упрется в потолок или в бесконечность. Грамотный понторез поступает иначе, он не пытается переиграть собеседника на его поле, а навязывает ему свое: ты, дескать, слон, спору нет, а я мотылек — кто легче полетит? Начинающий понтярщик должен первым делом оглянуться кругом — на свою «однушку» в Мытищах, пустые бутылки и пыльную клавиатуру 486-го PC — и увидеть в этом прелесть. Потому что с этого момента он будет кидать понты, что его бутылки — самые пустые, его Мытищи почище всех Мытищ, его компьютер — самый четыреста восемьдесят шестой. Гай Юлий Цезарь полагал, что лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме, а ему-то можно верить, он ведь, в числе прочего, был Великим Понтификом.

Человек говорит: «Я самодержец огромной страны!» — и это, кажется, нечем крыть, потому что это вершина той иерархии ценностей, которую он способен себе представить. И вдруг ему отвечают: а я сижу, мол, на улице Шверника в жасмине и черемухах и пеку крендель с корицей (или, смотря по сезону, блины, куличи, жаворонков на Сорок мучеников). И так это у меня тесто взошло, что ай-люли! А что, милый человек, разве у тебя дома жаворонков не пекут?! Бедный ты бедный, в сиротском приюте вырос, должно быть.

И чем более мы при этом искренни, тем сильнее уели ближнего, который теперь в своем дворце на море чувствует себя дурак дураком, что не зная броду полез выпендриваться. Потому что вдруг оказывается, что его иерархия — не единственная, а есть еще другая, совершенно непонятная, в которой люди жаворонков пекут и невесть почему смотрят на него свысока.

Круты те понты, для которых вообще не трудишься приводить основания: понтовей меня на всей улице нет, и толковать не о чем. Потому что понты как социальный регулятор не зависят от личных достижений индивидуума. Жать ведь нужно в больное место. Мало кто всерьез сомневается в своем уме, например, а вот социальное — это мозоль российских жителей. Оппонент должен чувствовать, что за вами стоят все сливки несуществующего общества, жуют крендель с корицей и смотрят на него с жалостью и укоризной: какие ни на есть, а мы отсюда, и нам тут самое место, а вы, милейший, парвеню.

В этом смысле идеальный понтярщик — Никита Михалков: он всех пронял. Потому что ему удобно в такой позе, на такой полке, где ни одному нормальному человеку быть удобно не может. Он комичен, он безнравственен — и при этом совершенно очевидно, что он искренне считает себя солью земли. Порол, дескать, крестьян, порю и буду пороть, и плевать на Божеские и человеческие законы. Секрет не в том, чтобы добиться в жизни чего-то желанного, но недоступного прочим, потому что нет таких вещей: как писал Козьма Прутков, «тебе и горький хрен — малина, а мне и бланманже — полынь». Раздражение вызывает чужая самоуверенность и непротиворечивая картина мира сама по себе.

Вопрос в том, где взять эту непрошибаемую самоуверенность. Самый традиционный ее источник — искусство и наука. Будь ты премьер, а он архивная крыса — он не захочет на твое место, хоть кол ему на голове теши, и тем тебя уест. Поэтому правителям ничего не остается, как поощрять науки и искусства. Власть должна находиться на вершине общественной иерархии; для этого нужна какая-то иерархия — с этим сейчас в России туго, но если есть у нее вершина, то наука и искусство пока еще там. Интеллигентный Медведев увлекается нанотехнологиями, техническими новинками и новыми медиа. Социальное происхождение Путина проще, поэтому премьеру по старинке милее классическая наука — древнегреческие амфоры. Он прогнулся и зашел на чужую территорию.

И Михалков, кстати, тоже. Доняли Никиту Сергеевича этой несчастной стройкой в Малом Козихинском, и в очередном выпуске «Бесогон-ТВ» режиссер рассказал, что договорился с мэром Собяниным о строительстве Дворца кинофестивалей: «Есть несколько площадок < ... > одна в парке Горького, не в заповедной зоне, там нет реликтовых зданий, не очень большая. Второе место — Лужники». Мало того, важнейшей задачей, сказал Михалков, станет размещение внутри Дворца кинофестивалей Музея кино. Музей кино — одна из немногих общих интеллигентских святынь. С тех пор как в пятом году его выселили из здания Киноцентра на Красной Пресне, в чем многие винят Никиту Михалкова, музей так и не нашел нормального помещения. И когда Михалков объявляет, что его новая стройка коммунизма, так и быть, в виде исключения не потребует сноса древних усадеб, а потом еще и приютит Музей кино, он, по видимости, подлаживается под нашу систему ценностей. Играет на нашем поле, и тут ему гол. Дворец кинематографистов, говорите? И даже от щедрот приютите Музей кино? Ну дело хорошее, а вот у меня крендель взошел — просто ай-люли, вы и не видели-то, небось, такого кренделя.

http://www.snob.ru/selected/entry/39429